— Я всегда говорю, что французский — он мой первый. Мы «встретились» еще в школе. В обязательную программу он входил с 4 класса, но я еще раньше пошла в кружок по желанию — наш класс пригласили, и пошли почти все. Тогда мне казалось, что наш учебник под названием «Trampoline» очень хорош: в нем были песенки, игры, и я себе представляла батут и прыгающих детей на нем. Сейчас, будучи педагогом, я смотрела этот учебник — он уже устарел. Не помню, чтобы выучила что-то конкретное во время кружка, кроме алфавита и нескольких слов, но занятия были веселыми и очень мне нравились. Этого запала хватило, когда начались уроки по программе и пришлось учиться по ужасным советским учебникам пятидесятых годов. У меня дома было совсем мало французских книг, но я помню одну, про рыб. Это была не детская книга, а научная иллюстрированная энциклопедия большого формата в твердой обложке. На глянцевой черной бумаге размещались фотографии, под каждой из которых было описание на французском. Я, конечно, не могла понять, что там написано, но яркие картинки притягивали внимание, хотелось еще больше погрузиться в этот удивительный мир — и я читала вслух, на ходу изобретая слова. Со временем мне начало нравиться, что я что-то понимаю. В 7 классе я окончательно поняла, что хочу заниматься языками. Сначала мне было просто интересно, но перед вступительными экзаменами я уделяла этому почти все свободное время (включая уроки математики, на которые я приходила со словарем и упражнениями по грамматике, пока остальные решали логарифмические примеры): шесть дней в неделю я училась в школе, а на седьмой ездила к репетитору за 300 километров. Я жила в маленьком белорусском городе, а хотела учиться в столичном вузе. Моей мечтой было поступить на переводческий факультет, но в итоге я недобрала баллов и пошла учиться преподавать. До окончания университета я упрямо думала, что буду работать переводчиком, но, когда попробовала, меня хватило на два месяца. Это требовало отдельных навыков, которых у меня не было: по исследованиям, те, кто уже знают язык на уровне C1-C2, должны тренироваться как минимум два года, чтобы стать неплохими синхронистами. Меня учили преподавать, и я рада, что попробовала что-то другое: это помогло убедиться, что обучать языку мне нравится гораздо больше.

— Английский я начала учить в 19 лет в университете и тогда ненавидела его всей душой, говорила, что никогда в жизни не буду с ним работать. Мне не нравилось ничего: ни преподаватель, ни учебник, ни атмосфера на занятиях — я была единственной в группе, кто раньше не учил этот язык, и мне постоянно казалось, что я ничего не понимаю. А для успешного изучения иностранного крайне важно, когда что-то получается. Я взяла английский третьим языком, чтобы не «всунули» вторым. На любом языковом факультете нужно учить как минимум два языка: тот, с которым ты поступаешь, и тот, который начинаешь учить в университете. Первый, второй и далее — это по интенсивности изучения, а не по очередности. В качестве второго языка хотела взять немецкий: я «купалась» в том, как он звучит, его сложность казалась заманчивой. Но если в наборе не было английского, мне бы его обязательно навязали, поэтому я взяла этот язык третьим — и четвертым испанский, чтобы жить стало совсем хорошо. Мне нравилось учиться, я делала себе карточки, чтобы запоминать слова, пыталась уместить все в одни сутки… К сожалению, испанский мне пришлось бросить через год: я каждый день спала по 4 часа, и от недосыпа тряслись руки. После университета я уехала на полгода в Барселону, поэтому удалось потренировать речь, но на этом все завершилось. Сейчас я смогу в отпуске в магазине купить рыбу, и это, пожалуй, все. Немецкий я сегодня тоже почти не практикую, а вот к английскому все-таки пришла, и совершенно неожиданным образом. Вскоре после вуза я попала в корпоративное образование: обучала языку сотрудников французских компаний. Однажды мне предложили преподавать английский. Я стала отказываться, но меня уговорили позаниматься с одной студенткой с уровнем чуть ниже моего, потому что ее некуда было пристроить. Я готовилась к тридцатиминутным занятиям по два часа: штудировала весь учебник, переводила каждое слово, разбирала каждое исключение, чтобы не упасть в грязь лицом, суметь объяснить и ответить на все вопросы. Это невероятно прокачало мне язык, и вдруг я поняла, что он мне нравится.

— Да, и на занятиях в университете я этим активно пользовалась. Например, когда не знала, как сказать, подменяла слова: использовала французские или английские, приставляя к ним испанские окончания. Если у языков много общего, такая хитрость создает ощущение, что у вас огромный словарный запас. Случались, конечно, казусы: например, я регулярно в испанском изобретала слово arrivar (как английское arrive — «приезжать»), а такого слова нет, есть llegar. Этот глагол у меня ни с чем не ассоциировался, и только полный сомнений взгляд преподавательницы, у которой не было в наборе ни английского, ни французского, заставлял вспоминать, как сказать правильно. В университете у меня параллельно шли курсы теоретической грамматики, истории языка, лексикологии, фонетики и латинского, и это все разворачивало меня в компаративистскую перспективу — заставляло сравнивать языки. Я помню ощущение счастья, когда поняла, что испанское слово butaсa и французское fauteuil («кресло») — это одно и то же слово, у них один корень, а непохожими они стали из-за фонетических законов преобразования на разных территориях. Своим ученикам я постоянно рассказываю подобные истории. Взрослые, которые начинают учить французский, с удивлением узнают, откуда взялись «шаромыжник» и «шантрапа». «Шантрапа» — по-французски il ne chantera pas, дословно «он не запоет», то есть жить ему будет несладко. «Шаромыжник» — от cher ami («дорогой друг»). Это пошло со времен Наполеона, когда армия бедствовала в холодную российскую зиму, и солдаты ходили и говорили: «Cher ami, cher ami!» — мол, друг, дай поесть. Ну, а люди что слышали, то и повторяли, поэтому попрошаек стали называть шаромыжниками. Слово «сортир» из той же эпохи: когда закрывали военнопленных в деревянной будке, те стучали и кричали: «Sortir! Sortir!» («выйти»), чтобы их выпустили на свободу, — а люди решили, что им нужно в туалет, отсюда и «сортир». Это не совсем этимология, но такие вещи очень понятно отражают связи между языками, поэтому я всегда рассказываю подобные истории ученикам, а они пересказывают друзьям и лучше запоминают.

— На 5 курсе я проходила практику в своем же вузе и обучала французскому людей, которым это было совершенно не нужно. Почти все они были старше меня: кто-то повторял год, кто-то вернулся после академического отпуска или службы в армии, у половины группы уже были дети — в общем, получилось, что у меня были очень взрослые ученики. Они не понимали, зачем приходят на занятия. Я думала, что могу их научить языку, но не знала, как связать это с их жизнью. Они учили до этого французский год и не знали абсолютно ничего — я не понимала, как такое возможно. На тот момент я могла использовать только то, что умела после очень хороших курсов по методике и психологии, и стремилась применить все знания, чтобы адаптировать под группу абсолютно не подходящую им программу. Я рисовала красками таблицы на ватмане, приносила куски фильмов, картинки и стихи, диктовала смыслосодержащие диктанты, устраивала дискуссии про путешествия — в общем, делала все, чтобы замотивировать взрослых, которым это было не надо. Полгода я провела в ежедневных переживаниях, что ученики меня не любят, им неинтересно, они не хотят заниматься… В итоге мы все рыдали, когда я уходила. Мне до сих пор непонятно: они боялись, что к ним придет какая-нибудь злая тетенька, или им нравилась я как человек.

В результате этой работы я сделала для себя несколько важных открытий: например, что заявленный уровень языка не всегда совпадает с реальным и что не все, как я, готовы на подвиги ради языка. До сих пор я не могу понять, зачем приходить на занятия без подготовки. Если это пара по домашнему чтению, а студент не прочитал — что преподаватель будет делать с ним на занятии? При индивидуальной работе это решаемо, но в группе неоправданно абсолютно. «Прийти лучше, чем не прийти» — это бесцельная трата времени, лучше посидеть дома и позаниматься самому.

— В первую очередь должны быть аутентичные материалы, которые знакомят со страной: фильмы, книги, сувениры. Когда я сама училась, этого было мало. Интернет был далеко не такой хороший, как сейчас: скачивать фильмы было долго и дорого, и я пользовалась теми, которые переписала у репетитора. В университете у меня были только адаптированные книги «лохматых» годов: такие издания блестяще работают для обучения и абсолютно бесполезны для мотивации. Представьте себе: некрасиво выглядящая книга без картинок, страницы которой пахнут старостью, а слова препарированы — это совершенно не подходит людям, для которых язык пока ничего не значит. Язык не должен казаться неживым. Помню, на меня огромное впечатление производила любая книга из Франции: «Без русских комментариев? Без русского словаря? Она что, настоящая?» Сейчас у меня осталась привычка сохранять все, что ко мне попадает: брошюры, журналы. Понятно, что многое можно скачать, но работа с «живым» материалом строится совершенно иным образом. Она добавляет радости и позволяет почувствовать культуру. Сейчас я даю ученикам читать детективы, бульварные романы, фэнтези на языке — и благодаря им читаю сама. Для меня очень важно строить занятия так, чтобы мы вместе прикасались к чему-то настоящему, к тому, что имеет непосредственное отношение к языку как отражению социокультурного кода.

Продолжение следует…

Беседовала Мария Крашенинникова-Хайт