—  Сразу после университета я уехала на полгода в Барселону и работала гувернанткой с русскоговорящим мальчиком, который ходил в английскую школу. Смешение языков спровоцировало задержку речевого развития, семья очень беспокоилась, а я как раз занималась психологией изучения языков, так что, получается, оказалась в нужном месте в нужное время. В мои обязанности входило готовиться с мальчиком к диктантам по английскому, которые они писали на уроках. В Испании дети ходят в школу с трех лет, и моему ученику задавали запоминать слова на языке и читать детские книжки — только вот не научили читать. К тому моменту я уже понимала, что дети — это не маленькие взрослые, и тут мне пришлось узнать, что дошкольники — не маленькие школьники. Процесс освоения языка у них устроен совершенно иначе: они впитывают новую лексику массивами, запоминают через ассоциации. Дошкольнику гораздо проще выучить слово «собака», которую можно нарисовать, чем вспомогательные конструкции вроде «он», «это», «что». Я понимала, как смотреть с пятилетним мальчиком диснеевский мультик, и понимала, как в принципе пишется диктант. Только одно не помогало другому, да и писать диктанты ребенку не нравилось. За полгода я много читала и разбиралась, как работать с дошкольниками. То, что я накопала, помогает мне до сих пор. Тогда для меня стало открытием то, что маленьких детей нельзя сажать за парту. Писать диктанты хорошо на родном языке, а если это иностранный и ребенку нет еще 6−7 лет — префронтальная кора не сформирована, и писать диктанты просто нечем. Ребенок, у которого не поставлена рука даже для раскрашивания, не может понять, что это за закорючки, почему одни правильные, а другие нет. Нужно начинать сначала. Зато если правильно выстроить занятия — эффект не заставит себя ждать. В работе с ребенком мне очень нравится, что каждый день можно видеть результат своего труда. А еще дети очень честные: если что-то не подходит, по ним это сразу видно, в отличие от взрослых, которые накапливают негатив и порой не готовы признаться в нем даже себе. Потом взрослые спохватываются, что прогресса нет и заниматься больше не хочется, но тут преподаватель уже не поможет — нужен психолог, чтобы разобрать этот «снежный ком».

Позже я получила еще один бесценный опыт. Моя первая ученица по французскому, с которой я занималась как репетитор, была еще дошкольницей, когда мы начали работать. Было лето, и я ездила к ней на дачу. Мы играли в прятки, рисовали, смотрели и обсуждали мультики, играли с мягкими игрушками — все это, разумеется, на языке. Потом она пошла в школу, мы стали заниматься в офисе у ее папы — и все сломалось. Кризис первого класса сделал мою ученицу невыносимой, она плакала, чуть что было не так, и я перестала видеть хоть какой-то результат от наших занятий, просто вкладывала, не получая отдачи. Тогда у меня внутри что-то треснуло, я поняла, что больше не могу. Общий вывод, который помогает мне в работе сейчас, был такой: ребенку в качестве подготовки к школе нужна «подушка безопасности» — устойчивое впечатление, что учиться приятно и интересно. В противном случае школа может оказать подавляющее влияние, а учеба за партой — физически сложная, порой скучная, за плохие результаты которой ругают? — начнет представляться единственно возможной. Учитель не должен ожидать от школьника, что ему сразу будет интересно, что он будет делать домашнее задание или внимательно записывать. Отсутствие чрезмерных ожиданий добавляет радости.

—  Конечно, можно. Когда мне было 23, я этого не знала, но сейчас понимаю: у взрослых людей есть какая-то история изучения языка, и радость возникает, если эту историю учитывать. На вводном модуле в «Среде обучения» я спрашиваю у каждого: «Что у вас было в отношениях с языком: приятное, травмирующее? Что вы помните, как вам было с этим ощущением?» Это делается не с целью осуждать или восхвалять предыдущих педагогов, а для понимания, можно ли сейчас навалить на человека 20 страниц грамматики — или его начнет от этого тошнить; можно ли дать ему сейчас маленькое аудирование, чтобы понять, насколько он распознаёт речь на слух, или он впадет от иностранной речи в транс, и больше я его никогда не увижу. Я могу и без этого подготовиться к первому уроку, но может оказаться так, что все это не будет неуместно. Лучше заранее понимать, принести мне пальчиковые игрушки или бизнес-учебник. У людей совершенно разные «травмы»: кого-то затестировали до смерти, и как только они видят упражнение на времена или на оценку, то забывают дышать, а кого-то, наоборот, слишком много развлекали, ему хочется уже учиться по-настоящему. Если бы я сейчас пришла к кому-то изучать любой язык, я бы обязательно рассказала, что ненавижу работать со словарем. Это не значит, что мне не надо давать задания на работу со словарем, просто педагог должен быть в курсе. Было бы хорошо, если бы все взрослые знали о своих «травмах». Они бы сами приходили и говорили: «Я не люблю делать грамматические упражнения». Некоторые так и делают, я закономерно спрашиваю почему, и не все могут ответить. Так или иначе, хорошо, что мы этого касаемся, потому что процесс в голове запускается, люди начинают думать: а что правда было с грамматикой не так? Может, на уроке в меня кто-то кинул книжкой и было больно? А может, я просто всю школьную жизнь не могла понять систему времен и каждый раз чувствовала себя дурой? Увы, это не всегда понятно сразу, а иногда бывает, что люди врут себе. Взрослые, к сожалению, часто не умеют с собой разговаривать и не знают, каково им. Я, конечно, обладаю огромным количеством психологических знаний, но если ученик на уроке вдруг начинает яростно топать ногами или грубить мне ни с того ни с сего, то «лечить» — не моя задача. Все, что я могу спросить, это: «Что я могу для тебя сделать? Продолжать выполнять упражнения, сменить вид деятельности, а может, налить тебе чаю или обнять тебя?» Причины странного поведения детей мне чаще всего понятны, а во взрослых я просто верю: они могут сказать, какая реакция для них будет приемлема. Сама же себе я говорю: «Окей, я сейчас помечу в голове или в блокноте: что-то произошло, это невероятно влияет на процесс обучения, но я не знаю, что с этим делать. Это не про язык». Я считаю, что преподаватель не должен быть психотерапевтом — уж точно не два в одном. Он может быть и тем, и другим, но у разных людей. Но важно уметь внутри себя понимать, что к тебе, а что не к тебе, и осторожно доносить это до ученика.

—  Это очень сложный вопрос, потому что мне кажется, что он поставлен неправильно. По внутренним критериям можно определить, что занимаешься своим делом: ты встаешь с радостью с утра, выходишь с урока с большим количеством энергии, чем имел до этого, с интересом готовишься к занятиям, а мозг в фоновом режиме обрабатывает всю приходящую информацию, чтобы она пригодилась ученикам. У меня в «Фейсбуке огромное количество сохраненных вкладок с видео, статьями — все, что вижу, приношу на уроки. Если сама читаю книжку, думаю: «Так, вот это можно почитать с Олей, вот это можно дать студентам «Среды обучения», а вот этот вопрос можно задать Толе…» Я не делаю этого специально, но голова все время занята. Для меня это знак, что я нахожусь на своем месте, занимаюсь приятным мне делом. «Найди дело по душе, и ты не будешь работать ни одного дня», — говорил Конфуций.

Я пользуюсь внутренними критериями для того, чтобы понять, работать или не работать мне с конкретным учеником. Не я сформулировала такой подход, а мои друзья — специалисты по бизнес-консалтингу. Надо задать себе вопрос: работала бы я с этим человеком бесплатно? И если ответ «нет», его не надо брать. Мы можем просто не совпадать по ценностям и взглядам на жизнь, и я не считаю нужным провоцировать внутренний конфликт. Я буду чувствовать, что недодаю человеку за те деньги, которые он мне платит, нарушаю баланс «брать — давать».

А вот понимание, что я успешный преподаватель, — это не внутри. Мне кажется, очень опасно считать себя успешным преподавателем на основании внутренних критериев. Это чревато непрофессионализмом, недостаточными знаниями педагогики, методики, языка, нежеланием развиваться или отсутствием такой потребности. Если закуклиться в своем ощущении успешности и не давать себе новых челленджей — нет развития, а значит, ты автоматически становишься неуспешным преподавателем. Критерий педагогической успешности — это то, что твои ученики знают язык сегодня лучше, чем вчера.

Я ненавижу проверки, считаю, что это нечестно, неправильно, но все-таки тесты должны быть: например, после каждых трех уроков, чтобы показать и учителю, и ученику степень прогресса. Некоторые мои ученики идут сдавать экзамены сами, я специально их не настраиваю, но если они говорят: «Мы хотим сдать», — помогаю готовиться. А тем, кто не идет, я периодически приношу отдельные задания из экзаменационных работ, о чем они даже не подозревают, и таким образом проверяю не их, а себя: сдвинулись мы вообще с места или нет. Если говорить про маленьких детей, то критерий успешности для меня в том, что они любят заниматься. Я постоянно втихаря спрашиваю у родителей, играют ли дети с языком. Если на прогулке они вдруг начинают называть предметы на языке (потому что им нравится, как это звучит, или потому что они только что выучили и тренировали это со мной), или предлагают маме рассказать стишок, или просят поставить песню, которую мы пели на уроке, — вот это для меня критерий успешности. По-французски «зеленый» будет «vert», и одна моя ученица говорила: «Сейчас я vert’иком раскрашу». Я не знаю, что может быть круче, потому что, когда тебе нравится язык, ты именно так с ним обходишься. Игра с языком, кстати, развивает кучу других навыков: и синтез, и анализ, и сравнение. Во многом моя цель — не научить дошкольников языку, а сформировать предрасположенность к учебе, ту самую «подушку безопасности», которая напоминает: учиться — это приятно.

—  Были, хотя и мало. Одна из них — моя учительница начальных классов. Она невероятно стремилась к саморазвитию: проводила какие-то методические секции, устраивала обмен педагогическим опытом. А еще она относилась к детям как к априори талантливым и умным, способным преодолеть любую сложность. Мы получали и тройки, и двойки, и единицы, учительница иногда повышала голос, была довольно строгая, но относилась к нам как к нам: Алена была Аленой, Женя был Женей — не выросшим Женей, на которого она смотрела и говорила: «Боже, что же из тебя вырастет», а тем, которому она говорила: «Сейчас не получилось, сейчас „3“, но получится в следующий раз. Я вижу, как ты стараешься. Постараешься еще чуть больше, мы поработаем, и у тебя получится». И учебные неуспехи оставались в учебном контексте: человек от этого плохим не становился.

В средней и старшей школе у меня была прекрасная преподавательница белорусского языка и литературы. На уроках она говорила громко, почти кричала, но безумно любила книги. Помню, как она читала нам стихи наизусть и учила литературному анализу: мне уже тогда нравилось вскрытие смыслов. От нашего класса она требовала много и очень расстраивалась, если кто-то приходил на урок просто так. Но когда она видела, что все пришли неподготовленные: никто не прочитал роман, потому что не хватило времени или сил, — она садилась и читала нам вслух. Это то, что возвращает радость чтения и заряжает.

Репетитора по французскому я уже упоминала. Когда я впервые пришла к ней с целью готовиться к поступлению, она меня протестировала: смотрела не только на правильные или неправильные ответы, а изучала, как я размышляю, обсуждала со мной каждое задание. До того мне казалось, что я звезда и очень много всего знаю. Из ее кабинета я вышла в слезах: оказалось, что пробелов у меня много. А она улыбнулась и сказала: «Ничего-ничего, сейчас все поймем вместе!» Было видно, что она очень много знает про язык: я в 15 лет могла понять, что это совсем другой уровень. Я разбиралась с грамматикой сама и задавала вопросы, а она объясняла, если видела, что в речи я делаю ошибки. Она давала мне смотреть фильмы, и мы обсуждали их по пол-урока. Еще мы читали новеллы в оригинале, я ничего не понимала и писала резюме как поняла. Там была куча смешных моментов, когда я додумывала непонятное, но это был элемент радости. Когда готовишься к экзаменам, очень важно радоваться, потому что с водой можно выплеснуть ребенка и забыть за тестами, что такое язык. Она не давала мне забыть. До нее в моей «французской» жизни были только учебники, ну и пара неинтересных романов советских времен из школьной библиотеки. У репетитора был полный шкаф книг на языке, стеллаж с дисками, на которых были фильмы, — маленькая Франция в одной комнате. И это все можно было брать! Репетитор выдала мне тетрадь для грамматического справочника, который мы делали вместе и которым я пользуюсь до сих пор, и разную канцелярку: ручки, наклейки-закладки. Все эти маленькие штучки создавали атмосферу и сильно меня «якорили». С тех пор я люблю тетрадки в линейку. Помню, я вставала в 5 утра, в 6 была электричка, пересадка на поезд, пересадка на автобус — и к 12 добиралась. Иногда я приезжала зеленая, совершенно неживая. Репетитор кормила меня конфетами и поила чаем: я до сих пор люблю с бергамотом, потому что так пахло у нее на кухне.

—  У меня сейчас нет преподавателя ни по французскому, ни по английскому, и я занимаюсь сама. Мой уровень позволяет находить интересные материалы и замечать прогресс. Но я не верю, что можно с нуля выучить язык, увидев рассылку про Puzzle English и выполнив все задания. Мне кажется, даже если учить язык самостоятельно, в какой-то момент нужен ментор. Мы как раз сейчас с новой студенткой, которая много делает сама, попробуем такой формат наставничества. Ментор — это не обязательно педагог, который приходит два раза в неделю. Это может быть просто друг, который знает больше и готов подкидывать новые материалы, а их сложно найти, если не знать, где искать. Я свою миссию вижу в том, чтобы делиться с людьми чем-то классным: я нашла, вот и вам, держите. Сейчас многие издания, в том числе наша рассылка, публикуют всякие подборки и интересные источники. У ментора есть еще одна задача: создавать внешние стимулы. На одной внутренней мотивации без ответственности перед другими людьми тяжело чему-то учиться.

—  Тут нет причины и следствия: любовь и умение. Это жернова мельницы, колесо, которое движется целиком, и как только что-то начинает мешать — все останавливается. Чем больше ты разбираешься, тем больше ты любишь. Чем больше ты любишь, тем больше тебе хочется в этом копаться. А чем больше копаешься, тем больше разбираешься, тем больше любишь, тем больше тебе хочется… Иногда этот цикл прерывается чем-нибудь, не связанным с языком. Особенно у взрослых людей: что-нибудь случается, что отбирает энергию, и ты перестаешь копаться. Очень сложно продолжать любить, если ты не находишь в себе сил на новое. Действительно, как в отношениях: с каждым годом люди привыкают друг к другу, и хочется добавлять какие-то изюминки, цветы, третьего человека в пару, родить ребенка, пойти к семейному терапевту, съездить в отпуск — какие угодно новые коммуникативные поводы. Так и в языке: каждый раз нужно откапывать что-нибудь новое. Для меня это подкасты и видеоканалы, которые я нахожу для себя, когда хочется послушать, а потом включаю в уроки. Или книги, например. Это такие толчки, которые позволяют механизму языка дальше крутиться. Внутренняя мотивация и интересные внешние стимулы похожи на две шестеренки, которые запускают друг друга. Если одна из них перестанет крутиться, на какое-то время инерции второй хватит, но силы только одной не хватит на обе.

Беседовала Мария Крашенинникова-Хайт