ПСИХОЛОГИЯ / 28 февраля
«у меня есть основания, по которым я могу себе доверять»
Екатерина Крашенинникова
Преподаватель на Факультете психологии, специальный психолог и мама троих детей: Сони (13 лет), Романа (9 лет) и Вероники (2 года) — о дошкольной психологии, осознанном родительстве и ответе на главный вопрос специалиста, работающего с особыми детьми
Перед тем, как должна была родиться наша старшая дочь, я начиталась разных хороших книжек, старалась заранее придумать, как мы будем общаться, как будем заниматься. У меня была такая задача: хотелось очень правильно ее развивать. Все-таки первый ребенок, надо было «поиграть в психолога» (смеется). С Соней все было продумано с самого начала, еще до ее рождения. У меня был дневник, который я вела всю беременность. Туда я записывала книжки, которые читала, музыку, которую слушала — и это было «совместное с Соней чтение и слушание». Все, что делала, я считала, что делаю для нее. Мы с ней беседовали, ходили в музеи: вот я смотрела Кустодиева, и это значило, что Соня тоже его смотрела… С самого начала все было очень осмысленно. С Романом, помню, мы уже записывали видеоуроки по обучению его чтению. Тогда у нас была идея такого обучающего проекта для родителей. А вот с Вероникой — интересно. Она родилась после того, как прошел длительный этап моей работы с особыми детьми в лекотеке. Это был опыт, когда ты видишь детское развитие совсем по-другому, и делать с ребенком что-либо ты должен иначе. Это похоже на рассматривание развития в микроскоп — в самых крошечных подробностях. Выготский же нам говорил, что развитие ребенка с нарушениями дает ключ к нормальному развитию. Вот такие мелкие продвижения ребенка я, работая в лекотеке, научилась замечать. И стала больше себе доверять. Я уже точно понимаю, что если что-то делаю с ребенком, то мне для этого не нужно лишний раз куда-нибудь залезать и смотреть: это соответствует принципам развивающего обучения или нет.
— Сейчас много говорят об интуитивном воспитании — это то же самое?
— Мне кажется, что оно не интуитивное в чистом виде. Интуиция вообще, по-моему, противоречит размышлению. Есть опасность, что пришедшее вдруг в голову будет не озарением, а просто глупостью. Я понимаю, что у меня есть опыт, бэкграунд. Я работала и с маленькими детьми, которые вдруг начали слышать, и с детьми в 1,5 года, которые только научились стоять на ногах, и с четырехлетними, не говорящими даже автономной речью, и со здоровыми, и с очень тяжело больными. Я к тому же об этом читала и много училась. Со своей старшей дочерью я постоянно проводила какие-нибудь диагностические процедуры. С Вероникой я единственный раз записала диагностику просто потому, что подумала: это мне пригодится, когда буду читать лекции — будет материал, который можно показывать студентам. Но я и так понимаю, что она может, а чего не может. Старшая дочь у нас постоянно отвечала на какие-то вопросы, рисовала диагностические картинки. Я, конечно, не ее вовсе диагностировала, а себя. Сейчас, с младшей, мне это не нужно. Я не просто «полагаюсь на то, как чувствую» — у меня есть основания, по которым я могу себе доверять.
Катя сидит на кухне, на руках у нее двухлетняя Вероника. Девочка стесняется гостей и отвечает на мамины вопросы шепотом, но сомнений в ее голосе нет.

— Ты один творожок будешь или два?
— Два.
— Хорошо, давай попробуем, если справишься. Какой фартук будем надевать: зеленый или оранжевый?
— Зеленый!

Вероника увлечена завтраком, а мама подает ей полную ложку, наливает себе чай, раскладывает по тарелкам блины и отвечает на вопросы без какой-либо суеты.
— В воспитании должна быть система?
— Конечно. Есть системы, которые позволяют, например, учить ребенка читать и писать и при этом развивать речь так, что язык для ребенка становится предметом игры. Например, когда семилетка только приходит в школу, ему очень сложно выделять отдельные звуки в словах, если его к этому не готовили. Образ слова целиком у ребенка есть, а вот сказать, с какого звука начинается слово «мяч», он не может. А если спросить взрослого — то он скажет, что с «эм», и ошибется! Когда мы знаем, как буквы в алфавите называются, то не приходит в голову, что слово «мяч» начинается с «мь». В раннем возрасте ребенок совершенно по-особому овладевает языком по этой методике. Потом это очень помогает: он лучше и с большим интересом читает, по русскому и литературе ему учиться легче, потому что с детства с ним не просто разбирали, какая буква как пишется, а формировали языковое чутье.
— Многие родители сейчас гонятся за ранним развитием. Насколько это адекватно?
— С одной стороны, психика маленького ребенка настолько пластична, что можно, конечно, научить его говорить на четырех языках к трем годам. Если обучать ребенка с года, пока свой язык еще не устоялся — конечно, если это делают ответственные родители, которые действительно знают язык, которому обучают, понимают, что язык и речь тесно связаны с мышлением, а не просто в кружок повели на 45 минут в неделю — ребенок имеет шанс говорить принципиально лучше, чем если начать его знакомить с другим языком в первом классе в семь лет. Во втором случае он выучит язык так, как его знаем в среднем мы все — плохо. Сейчас проводится много исследований, которые доказывают, что у детей есть совершенно уникальные способности. Вплоть до того, что дети могут узнавать стихи, которые им рассказывала мама, когда они были в животе. С другой стороны, важно, когда все занятия идут в логике детского развития. Наверное, можно научить ребенка в три года решать логарифмы, но любое развитие должно соответствовать ведущей деятельности ребенка, быть в логике его психики. Тогда это будет не бессмысленное накопление умений, а действительно обогащение детского развития. Некоторым может показаться, что Л. А. Венгер творил чудеса: у него дети-дошкольники строили такие чертежи, какие взрослые не всегда могут нарисовать. Ребенок видел постройку из большого числа кубиков и просто глядя на нее раскладывал в трех плоскостях. Кажется: «Ах, это примерно как логарифмы в математике!» На самом деле, здесь просто уловлена особенность детского мышления и восприятия: наглядность и способность выделять структуру. Венгер изучал детские рисунки — к примеру, рисунок человека-головонога — и обнаружил, что на самом деле это схема, которую ребенок способен видеть. Вся идея Венгера родилась из такого понимания детской психики, и одна его система, созданная полвека назад, более эффективна, чем двадцать разных кружков раннего развития. Главное — не количество кружков, а понимание, что именно будет развивать ребенка. Если же не понимать систему и логику детского развития, то такое обучение будет казаться чудом и поэтому легко спутается с каким-нибудь бессмысленным навыком.
— Как же справляются родители без психологического образования?
— У них всегда много поводов обратиться к специалисту (улыбается). Конечно, можно просто быть хорошим родителем, но при одном условии: ты в принципе все время задумываешься. Если человек просто живет, не ставя перед собой никаких вопросов, задач, ничего не пытаясь решить, переоценить, улучшить, — тогда ему будет казаться, что у него все хорошо, его дети воспитанные и развитые. Он не увидит проблем, не заметит ничего, что может специалисту показаться неправильным. Более того, даже психолог ему не докажет, что что-то с его ребенком, не так. Он будет считать: «Все же матерятся — ну и мой, конечно, матерится, а что такого? Пусть матерится». У такого родителя потом даже будут находиться объяснения происходящему: «Так вышло, это во дворе его научили». И вопроса никакого не возникнет, можно ли было что-то сделать раньше, чтобы, несмотря на то, что происходит во дворе, ребенок этому не научился. Или можно ли сейчас это целенаправленно изменить. Мне кажется, что-либо человек не будет видеть проблему и тогда не пойдет к психологу, либо это думающий и рефлексирующий родитель, который будет замечать, что что-то изменилось в ребенке, что с ним надо менять стиль общения. Вот такому родителю достаточно указать направление, и он все сделает сам.

К нам на занятия приходила одна прекрасная мама с маленькой дочкой: ей нужно было совсем чуть-чуть подсказать. Она была очень творческая, сама с увлечением придумывала сюжеты игр, идеи поделок, какие-то инженерные конструкции, когда мы лепили из пластилина. И ей нужна была помощь только в одном — она не улавливала, что ребенок чуть медленнее ее самой. У нее было столько воображения, столько идей, что немного заторможенный и отстающий ребенок с ЗПР от этого переизбытка впадал в ступор — просто садился и ничего с ней не делал. А она не знала, как быть, и думала, что проблемы у них с дочерью в общении, в контакте, что дочке не хочется с ней играть. Но как только она осознала, что ее идеи классные, просто нужно чуть-чуть подождать детской ответной реакции — это ей очень помогло. Мы с ней просто учились считать про себя до 10.
— И все-таки это скорее исключение, когда даешь родителю одну зацепку — и он уже правильно взаимодействует с ребенком?
— Бывает очень по-разному. В лекотеке часто нужно было работать не только с ребенком, ведь проблемы не возникают из ниоткуда. Как мы знаем, есть первичное нарушение, с которым ничего нельзя сделать, а есть то, что возникло в результате неправильных действий взрослых, не готовых к этому нарушению, не знающих, как по-другому нужно теперь общаться с ребенком — это вторичное нарушение, оно исправимо. Поэтому родителям, как правило, не меньше нужна квалифицированная, специализированная помощь.
— Лекотечный психолог может взять это на себя?
— Вообще формат лекотеки предполагает, что ты работаешь с семьей. Но семья чаще всего — это мама, правильно? Ведь ребенка на занятия приводит именно она. Мы очень хотели, чтобы приходили и папы, и вообще стремились устраивать отдельные мероприятия и даже групповые встречи только для родителей. Но это действительно непросто организовать. Потому что когда родителю нужно прийти одному, он должен с кем-то оставить ребенка. А если мама находится с ребенком, то чаще всего папа в это время работает — и, конечно, ребенка не с кем оставить. Бывало, что мы предлагали прийти с детьми, и один из наших специалистов во время занятия для взрослых развлекал детей, общался, играл. Но тут тоже были организационные сложности: если в группе находилось больше чем пять наших детей, нужен уже не один специалист, а два. Да и родители тоже не могли полностью отключиться и подумать о себе: для них малыши был настолько рядом, что трудно было не думать, вдруг им что-то будет нужно. Поэтому занятий именно для родителей получалось очень мало. Не говоря уже о том, что прийти всей семьей — отдельная задача не только из-за времени. Когда в семье больной ребенок, мама все время находится с ним, она много видит и в какой-то мере привыкает, к тому, как ребенок себя ведет. А для отца это совершенно иное переживание, серьезная личная травма: в глубине души он даже, возможно, считает, что виноват. Одна мама в лекотеке рассказывала, что папа не знает, как общаться с дочкой: «Я не могу его уговорить пойти с ней на прогулку». Для отца это стыдный момент: вот он сейчас выйдет на детскую площадку — а как ребенок будет себя вести? Как он будет за него заступаться? В моем опыте работы с особыми детьми есть много случаев, когда папы просто уходили из семьи. Однажды работали с девочкой, делали альбомы с семейными фотографиями, чтобы выстроить образ семьи. И она все время говорила: «Это мама, а это папа-свин». Мы все думали: откуда папа-свин? Потом выяснилось, что это из «Свинки Пеппы» такой хрюкающий персонаж, и для дочки слова «папа» и «свин» как-то очень крепко связались. Мама говорила: «Я не знаю, как это исправить. Она же с ним так мало общалась. Можно и фотографии показывать, и подарки придумывать, но в глубине души я понимаю, что она, в общем-то, права».

Конечно, хочется уделять работе с семьей больше внимания, но получается, что ты как психолог в основном работаешь с ребенком. Хотя понятно, что час занятий с ребенком в кабинете мало что не дает. Обязательно нужно обучать родителя тому, что и как ты делаешь с ребенком. Без этого вообще невозможно.
— От родителей поступает такой запрос: «научите меня»?
— Крайне редко. Есть несколько стадий, которые проходят родители, если у них особый ребенок. В начале их может интересовать, что вообще с ним случилось. Волнует прошлое, причины: почему, как это могло случиться, что мы сделали не так? И только на каком-то этапе возникает другой вопрос: а что дальше делать? Очень часто до этого не доходит, родители считают: «Мой вопрос — почему, а что делать — это к психологу, пусть он что-то делает. С нами все понятно, мы уже не справились». Конечно, психолог всячески пытается родителю донести мысль, что с этим фактом теперь нужно согласиться, принять, что вот теперь так есть — и надо выстраивать жизнь, а не опускать руки. Большая ошибка — исходить из идеи «я хочу, чтобы у меня был нормальный ребенок, давайте вы мне его исправите, а как только вы это сделаете — мы начнем жить такой жизнью, которой, я считаю, мы должны жить». Нет, диагнозы не деваются никуда за месяц-два. Но любой родитель вначале хочет, чтобы этого всего не было. Он ждет волшебной таблетки. И проходит долгий и трудный путь, пока не сможет сказать: «Хорошо, я согласен, с моим ребенком вот это, и это надолго. Давайте мы теперь будем придумывать, как с этим быть».

Кроме работы со взрослыми напрямую, мы пробовали и другие, опосредованные способы. В нашей группе была специальная библиотека для родителей. Идею ее создания и всяческую помощь в реализации мне предложила Анна Годинер — человек вовсе не из психологического круга, но неравнодушный к особым детям и специализирующийся на книгах про них. В лекотечной библиотеке мы собирали разные книги об особых детях, написанные простым языком; книги, которые писали родители таких же детей с нарушениями, где рассказывалось об их переживаниях и путях преодоления, книжки с картинками, которые маскировались под детские, но на самом деле были очень серьезного и глубокого содержания. Эти книжки я не рекламировала специально, они просто были размещены в комнате, где родители ждали своих детей в течение часа, пока шло занятие. Я только мимоходом говорила, что эти книжки можно брать и читать. И вот постепенно это начало давать эффект. Родители делились своими впечатлениями от прочитанного, они обнаруживали, что не одиноки в мире и не одни среди окружающих людей, они начали общаться между собой, ходить к друг другу в гости.
— Имеет ли значение, какой по счету ребенок в семье — особый?
— В лекотеке у нас были разные семьи. Были семьи с двумя детьми, где старшие здоровые дети или младшие здоровые. Они на наши праздники приходили, иногда даже и с папами, что для нас самих было тоже праздником. Но довольно часто бывало, что приходящий к нам ребенок — единственный в семье. Ведь мама очень боится рожать второго. Мы старались объяснить, что нужен еще ребенок, просто до того, чтобы был какой-то другой опыт общения, который будет помогать эмоционально взрослому и ребенка с трудностями вытягивать в развитии. Но совершенно понятно, что если в семье ребенок, например, с аутизмом, то это захватывает взрослого полностью, по крайней мере, одного. Невозможно отгородиться: вот сейчас я три часа с ребенком, а потом могу книжку почитать или поработать. Это психолог на работе три часа, потом он пошел домой, и у него все благополучно. А родитель 24 часа находится с ребенком с аутизмом, у него даже мысли может не быть, что он имеет право в театр пойти, например, получить какую-то радость. И даже если идешь в театр — ты с ребенком с аутизмом идешь в театр, несешь его в сознании. Если есть здоровый ребенок — это в какой-то мере ресурс, поддержка, возможность почувствовать, что это не просто я такой несостоявшийся родитель, что на самом деле не я виноват, не у меня не получилось — а просто так сложилось. Наверняка есть много семей, в которых болен не первенец, но путь все проходят одинаковый.
— Как родитель может выключить себя из 24-часового полного погружения?
— Без какой-либо посторонней помощи, думаю, это практически невозможно. Многое зависит от того, какие отношения в семье, что происходит между супругами. Ведь социальная ситуация, по Выготскому, разворачивается не в психологическом центре. Все окружение, которое есть у ребенка, на него влияет и воспитывает, а занятия с психологом «в вакууме» мало что могут дать. С особым ребенком и его семьей должна работать команда специалистов, причем в едином ключе. Если ребенок отдельно ходит к логопеду и занимается постановкой звуков, отдельно с дефектологом лепит из пластилина, а потом приходит к психологу — это малоэффективно. В лекотеке мы раз в неделю собирали консилиум со всеми специалистами по каждому конкретному ребенку. Обсуждали, на что обратить внимание, делились его продвижениями. Программа выстраивалась очень скоординировано: если психолог говорил, что будет с ребенком осваивать кубики, то логопед планировал на тех же кубиках отрабатывать, например, названия цветов. Ведь смысл занятий не в том, чтобы поставить ребенку произношение звуков или научить правильно употреблять падежи — речевое нарушение, чаще всего, вообще не первично. Говорение — это зеркало мышления, и специалистам важно понимать, что речь отражает психические процессы. Когда такая команда ведет ребенка и подключает родителя, то последнему становится легче и понятнее: он начинает видеть, как меняется ребенок, начинает замечать его успехи и выходит из состояния постоянного напряжения.
— Со всеми особыми детьми нужно работать одинаково?
— Конечно нет. Есть разные нарушения — и с ними нужно работать по-разному. Например, возьмем три группы: аутизм, умственная отсталость и задержка психического развития. С ребенком с аутизмом нужно работать максимально бережно, с каждым исключительно индивидуально, вначале просто пытаясь быть допущенным к взаимодействию. С ребенком с умственной отсталостью точно нельзя играть: для него любая игра превращается в дурачество, никакой игровой антураж его не вовлекает, а наоборот, мешает. Если психолог начнет: «Зайка к нам пришел, давай мы этому зайчику слепим шарик», — ребенок начнет прятаться от зайчика, лезть под стол, хватать его. Здесь весь путь взаимодействия проходит через обучение. А вот с ребенком с ЗПР нужно работать только так, используя игровой мотив. Без внешней игровой обстановки он вообще ничего не сможет делать. Для ребенка с задержкой психического развития принципиально важно, чтобы общение было очень эмоциональным: «Мы сейчас пойдем мишке помогать», «Видишь, он нас просит, а у нас никак не получается…»
— Как можно быстро перестроиться с одного способа работы на другой?
— К каждому занятию нужно готовиться, подбирать, что будешь делать с одним ребенком и как видоизменишь это для другого. Но любое взаимодействие — это не конспект, не программа, которая включается и начинает работать по алгоритму.

Это живой процесс, где специалист должен быть очень чутким к сигналам, которые подает ребенок: получается у него или все-таки пока трудно. Надо пробовать разные способы помощи, быть готовым проявить больше усилия или, наоборот, отказаться от задания и делать другое. Это очень тонкие и непредсказуемые каждый раз вещи. Когда приходит другой ребенок, к нему нужно быть чутким точно так же — и помнить, что это же другой человек. Тогда нет никакой проблемы перестроиться.
— Как ты вообще решилась пойти работать в этой области?
— Это вообще удивительная история. Я никогда в жизни не собиралась работать с детьми с серьезными нарушениями. Началось все с того, как на втором курсе вуза меня одна знакомая позвала к себе поработать — она заместитель главного врача в детской областной психоневрологической больнице. Я устроилась воспитателем на лето. И там я увидела самую грань. Именно потому, что это были дети, впечатление было особенно тяжелое. Я подумала: «Я же специалист, я должна с этим столкнуться». Детишки были очаровательные и очень разные: и с шизофренией, и с аутизмом, с какими-то совсем непредставимыми болезнями, непонятно как возникающими. Это был уникальный опыт. Еще в то лето проходила конференция, на которую приезжали австралийские специалисты, и к ним привозили на консультацию детей со всей России. Я знала язык, и мне повезло поучаствовать в качестве переводчика. Тогда я поняла, что такие дети — это не просто группа в одной больнице. Они есть везде.

Лето закончилось, я продолжала учиться. Работала потом и в школе психологом, и с семьями. Потом пошла работать в сад, где собиралась развивать детское мышление, создавать занятия для продвинутых дошкольников, заниматься исключительно интересными и творческими делами. В общем, успела и это. Но так случилось, что в садике как раз собирались открыть лекотеку. Их открывали на тот момент в тех садах, которые были достаточно обеспечены, более-менее продвинуты и оборудованы. Мне сказали: «Ты теперь будешь психологом в лекотеке, потому что кто еще?» Так я в этом и оказалась. И после первого года работы поняла, что столкнулась с вещами, с которыми не знаю, что делать. Когда ко мне впервые пришел восьмилетний мальчик, который не разговаривал, стучал по себе и всех кусал, мы, специалисты, обсуждали, кого он попробует в этот раз — и все ждали, что если он укусит, значит, контакт состоялся. Если сначала ребенок от тебя отшарахивался, и тут наконец-то он до тебя дотронулся — значит, что-то у вас получится. Когда к нам пришел Космос — это его так звали, но космосом он был в буквальном смысле, совершенно космический человек — я поняла, что должна разобраться, что с этим делать, иначе что я вообще за специалист. Мне оставалось только одно: научиться. Я стала ходить летом в Центр лечебной педагогики, начала читать специальные книги. Так потихоньку и научилась.

Психолог должен понимать важную особенность своей профессии: его образование не заканчивается после института. Это не та ситуация, когда отучился 5 лет и теперь можно пойти и всех сделать психически здоровыми людьми — нет, образование в этот момент только начинается. Причем надо не просто все время учиться, но и искать, где учиться, искать свое. Например, в работе с аутизмом можно обучиться ABA-терапии. Это технология, которая переводится как «Прикладной поведенческий анализ» — Applied Behavioral Analysis, очень структурированная и технологичная американская система. Можно ее освоить, получить сертификат и работать, а можно попробовать другие способы. Есть, например, отечественная школа работы с аутизмом, которая строится в немного в ином ключе, с акцентом не на формирование поведения, а на переживании. Или есть сейчас направление — сенсорная интеграция. Конечно, везде есть сильные вещи, которые можно использовать, но я больше склоняюсь к тому, что делают Никольская, Баенская и другие специалисты этого направления. То есть нужно уметь выбирать способ, ответственно подходить к обучению и искать свое. А еще нельзя забывать, что все время появляется что-то новое. Можно сидеть и годами долбить с ребенком какие-нибудь навыки, но наука-то продвинулась, много конференций прошло, и помочь ребенку можно гораздо эффективнее, если все время узнать как.
— Откуда стоит брать информацию?
— Есть вполне авторитетные заведения, которые постоянно работают с детьми с нарушениями: Институт коррекционной педагогики, Центр лечебной педагогики. Надо постоянно смотреть, какие конференции они проводят. Есть известные сайты про аутизм или синдром Дауна, их стоит читать. В любом профессиональном сообществе возникнут ссылки на международные конференции, окажутся переводы и статьи — нужно все время изучать эти ресурсы.
— А если сам придумываешь что-то гениальное — сразу бежать на конференцию?
— С гениальными придумками у меня есть собственная история. У нас занимался ребенок с аутизмом, Алеша, у него были и разрушительные тенденции, и довольно высокий уровень агрессии. И вот когда мы начали с ним создавать книжку «Про Алешу», его мама пришла в восторг. Потому что книжка была единственной вещью, которую он не рвал, не портил, очень ей интересовался, мог долго на ней сосредотачиваться, начинал говорить внятными предложениями, мог ездить с ней в автобусе и вести себя совершенно адекватно: сидел и пересматривал ее, перечитывал. Мы создавали новую страничку на каждом занятии. Бывало, мама приходила и просила: «Нам сейчас нужно выучить адрес», — и мы рисовали картинку с домом, в котором Алеша живет. Мне казалось, что я это придумала сама. То есть идея книжки действительно мне самой пришла в голову после долгих поисков. Но потом, когда я начала изучать способы работы с детьми с аутизмом, оказалось, что все это давно придумано и описано как раз специалистами отечественной школы. Можно, конечно, изобретать свой велосипед, но уже существует такое количество умных идей, что стоит для начала в них окунуться. Здорово, если тебе приходят в голову идеи, но про любое свое ноу-хау, особенно если речь идет о детях с аутизмом, нужно очень внимательно подумать: то, что ты сейчас сделаешь, не навредит ребенку? Понятно, что специалист все время размышляет, придумывает и не повторяет чьи-то занятия под копирку. Но, например, если захочется создать метод, как изживать с ребенком страхи — а у детей с аутизмом страх — это одна из ключевых особенностей, — нужно быть уверенным, что ребенку от этого не станет хуже. Если разрабатываете собственную психотерапевтическую практику — я бы рекомендовала быть осторожнее и все обсуждать с супервизорами, тем более что в профессиональном сообществе такая возможность сейчас есть.
— Что можно почитать специалистам, которые только начинают работать в этой области?
— Лично для меня ключевая книга — «Нестрашный мир» Марии Беркович. Есть такая девушка-дефектолог, и она в Сети размещала свой дневник, как она занимается с детьми. Для меня это оказалась смыслообразующая книга. После того как я ее прочитала, я ответила на главный вопрос специального психолога — «А зачем?». Зачем нужно заниматься с особыми детьми, зачем вытягивать ребенка с аутизмом, он же находится в своем мире, и ему там так хорошо и прекрасно (теперь-то я знаю, что на самом деле не прекрасно), зачем нужно его мучить, для чего все эти долгие, безуспешные занятия, которые дают очень маленький эффект? Зачем все это делать? Советую прочитать книгу. Возможно, там каждый найдет ответ. Я свой нашла. И это настоящее переживание.
Катин голос прерывается. Мы молча допиваем чай и встаем, готовясь прощаться. Прибегает Вероника, обнимает маму за ногу, и Катя вдруг улыбается.

Беседовала Мария Хайт
К ДРУГИМ МАТЕРИАЛАМ
Хотите регулярно получать образовательные материалы «Среды обучения»? Подпишитесь на нашу рассылку! Отправляя свои контактные данные, вы соглашаетесь с Политикой конфиденциальности